ИНДИВИДУАЛЬНЫЙ ПОДХОД
Служил у нас тогда на корабле главным боцманом Помпей Ефимович Карасев - круглые сутки катался он по кораблю шариком на коротеньких ножках, подмечал неполадки и по поводу этого беспрерывно извергал сквернословие - весьма, надо признаться, затейливое.
И, надо сказать, что от комсомольцев мне за нашего Помпея порядком приходилось. На собраниях шумят, ставят вопрос о списании Помпея с корабля как пережитка. Особенно горячился комсомольский вожак Саша Грибов.
Я ему объясняю: - Товарищ дорогой, вы флота не знаете, а учить вас морскому делу надо. А где я вам другого такого специалиста по шлюпкам, парусам, тросам, свайкам-драйкам, мушкелям-шкентелям и прочим премудростям найду? Кто вас научит узлы вязать, краску составлять, фигурные маты плести?
- Да - говорит Грибов, - он, товарищ комиссар, не плести маты нас учит, а загибать их. Вы послушайте, как наши комсомольцы стали говорить: через два слова в треть - загиб. Думают, это настоящий флотский шик и есть, а как их разубедишь, когда живой пример перед глазами, тем более комсостав?
Ну, я вижу, вопрос перерастает в политическую плоскость - на комсомольцев в те годы с разных сторон влияли всякие жоржики, которых с флота еще не всех повыкинули, татуировочку насаждают, блатной лиговский язык за флотский выдают. Иной раз смотришь – вроде передовой комсомолец, а тут из-под бескозырки чуб выпустит, клеш в семьдесят два сантиметра закатит и говорит примерно так: "Чьто ж, братва, супешнику счас навернем, с коробочки потопаем, прокинем нынче по Невскому, бабца какого наколем - и закройсь в доску до понедельника".
В общем, вызвал я Помпея к себе в каюту, посадил в кресло и начал проводить политработу:
- Помпей Ефимович, грубая брань унижает человеческое достоинство. Это в царском флоте было развито как неуважение к личности трудящегося, а в наших условиях я вам в порядке приказа предлагаю изжить матерную брань.
Выслушал меня Помпей Ефимович и говорит:
- Так что ж, товарищ комиссар, на корабле дамского общества, слава богу, нет, самый морской разговор получается, и беды я в том не вижу. Вот, скажем, увидишь, как настоящий марсофлот в шторм за бортом конец ловит, того и гляди, сорвется - как тут в восхищение не прийти? От восхищения и загнешь, и тому за бортом лестно: значит, от души его смелость оценили. Или, скажем, упал человек за борт, ошалел, пока шлюпка дойдет, у него все гайки отдадутся. А пошлешь ему с борта что-нибудь необычное да повеселее, смотришь, и спас человека: поверху плавает и сам ругается для бодрости. Или на скучной работе: дерет, дерет человек кирпичом палубу, опротивело ему, а я тут как тут - там подбодришь кого, тут кого высмеешь, здесь веселое словечко кинешь, - обежишь корабль, вернешься, а они прямо искры из настила кирпичом высекают, крутят головами да посмеиваются. Или, к примеру, растерялся матрос, не за то хватается, того гляди, ему пальцы в канифас-блок втянет, - чем его в чувство привести? Опять-таки посторонним воздействием. И во всех этих случаях, обратите внимание, обычная брань не поможет. Я и сам против тех, кто как три слова сызмальства заладил и так ими и орудует до седых волос.
Выслушал я его и резюмирую:
- Да это целая идеология у вас, Помпей Ефимыч, получается! Только она для Красного флота никак не подходит. Отвыкайте сразу и насовсем.
А он уже серьезно и даже с печалью говорит:
- Я и сам вижу, что не подходит. И потому прошу вас ходатайствовать перед высшим командованием об увольнении меня в бессрочный отпуск...
У меня прямо сердце перевернулось. Вижу, Помпей наш в самом деле ничего с собой сделать не может, раз решается об увольнении просить. А отпускать его страсть как не хочется. Вдруг меня будто осенило.
- Это, - говорю, Помпей Ефимыч, - ты правильно сказал: Советская власть такого разговору не одобряет. Но я вот тебе честно признаюсь: я ведь - что греха таить? - сам люблю этажей семь построить при случае. Стоишь, смотришь на какой-нибудь бардак, а самого так и подмывает пустить в господа бога и весь царствующий дом, вдоль и поперек с присвистом через семь гробов в центр мирового рав-новесия...
Конечно, сказал я тогда не так, а несколько покрасочнее, но всё же вполсилы. Пустил такое заклятье, вроде как пристрелочный залп и вижу, что с первого залпа у меня накрытие: подтянулся мой Помпей, уши навострил, и в глазах уважение:
- Плотно, Василий Лукич, выражаешься, приятно слушать.
Так, думаю, правильный подход нащупал. А сам рукой махнул и огорчение изображаю:
- Это пустяк. Вот раньше я, бывало, как зальюсь - восемь минут и ни одного повтора. А теперь практики нет, не тот коленкор.
Помпей на меня недоверчиво так посмотрел:
- Заливаешь, Василий Лукич. Восемь минут! У нас на "Богатыре" на что боцман ругатель был, а и то на шестой минуте повторяться начинал.
- Нет, - говорю, - восемь. Не веришь?
- Не верю, - мотает головой. - Я свое время не считал, но так полагаю, что и мне восьми минут не вытянуть.
- Ну, - говорю, - восьми, может, и я сейчас не вытяну, отвык без практики, но тебя все-таки перекрою.
Смеется Помпей, а мне только того и надо.
- Не срамись, - говорит, - лучше, Василий Лукич! Вот с "Богатыря" боцман меня бы перекрыл, а боле никого я на флотах не вижу.
- Ах, так, - говорю, и вынимаю из кителя часы. - Давай спориться! Только, чур, об заклад: коли ты меня перекроешь, дозволю тебе в полный голос по палубе разговаривать. А как я перекрою - тогда уж извини: чтоб никаких слов никто от тебя боле не слышал: ни я, ни военморы, ни вольнонаемные.
Он на меня смотрит, не верит:
- Ты что, комиссар, всерьез?
А я китель расстегнул, кулаком по столу ударил, делаю вид, что страшно разгорячился.
- Какие могут быть шутки! Ты мне самолюбие задел, а я человек горячий. Принимаешь заклад или боишься?
- Я боюсь?.. Принимаю заклад! Пускай секундомер с первым залпом!
Поправился в кресле - и дал первый залп.
Ну, я прислушиваюсь. Все в порядочке: начал он, как положено, с большого загиба Петра Великого, все боцмана так начинали. Потом на мою родню навалился. Всех перебрал до седьмого колена, про каждую прабабку характеристику сказал, и все новое, и на другой галс повернул, - меня самого в работу взял, что я ему жизнь порчу… Третья минута пошла, а он все мной занимается: и рында-булинем, и фор-брам-стеньгой, и в разные узлы меня завязывает, и каждой моей косточке присловье нашел, и все в рифму - заслушаешься.
Отработал он этот участок - на небеса перекинулся, стал господа бога и приснодеву Марию тревожить. Кроет в двенадцать апостолов, в сорок мучеников, во всех святых. Потом вновь на землю спустился, начал чины перебирать, от боцманмата до генерал-адмирала и управляющего морским министерством. Словом, шестая минута пошла, и он, вижу, начинает ход сбавлять, вот-вот заштилеет. Посматривает на часы и пальцем тычет - сколько, мол, там?
- Шесть, - говорю, - крой дальше, Помпей Ефимович.
Тут он опять ветер забрал, понесся: новую жилу нашел - все звериное царство на моих родственников напустил: и медведей, и верблюдов, и крыс, и перепончатых стрекоз. Этого ему еще на минуту хватило, но, вижу, в глазах у него растерянность, и рифм уже меньше, и неожиданностей не хватает. Потом слышу - опять митрополита санкт-петербургского и ладожского помянул.
- Стоп, - говорю и секундомер нажал. - Было уже про митрополита. Ты его еще с динамитом срифмовал и обер-церемониймейстером переложил, верно?
Он осекся, замолк, дух переводит, на меня смотрит.
- Правильно, - сознается, - было. Сколько там вышло?
- Восемь минут семнадцать секунд. Перекрыл ты богатырского боцмана. Ну-ка, теперь я рюриковскую честь поддержу. Бери часы.
Ну, набрал я воздуху в грудь и начал.
Если б вам все это повторить, многих из вас тут же бы до жвака-галса стравило. Потому что я все свои знания в этой области мобилизовал и все силы напряг, ибо ставка была уж очень большая: такой нужный для флота был человек Помпей.
Прошел я по традиции и для времени петровский загиб, нажимаю дальше, аж весла гнутся, а на ходу все его тактические ошибки в свою пользу учитываю. Он двенадцать апостолов в кучу свалил, - а я каждого по отдельности к делу приспособил. Также и сорок мучеников, кого сумел припомнить, в розницу обработал. А у них имена звучные, длинные - как завернешь в присноблаженного и непорочного святого Августина или в святых отцов наших Сергия и Германа, валаамских чудотворцев – как раз по пять секунд на каждом и натянешь. Другая его тактическая ошибка - родню он перебрал только мою, а я всех прочистил, и по жениной его Линии тоже – тем самым ещё минуту выиграл. А надо вам сказать, я еще химию понаслышке знал, потому что по специальности минером-электриком был, - я и химию привлек со всякими ангидридами, перекисями и закисями. А главное, я его же приемом работал: неожиданные понятия лбами сталкивать и соответствующим цементом соленого словца спаять - вот оно и получается.
Словом, пою я эту арию уже девятую минуту, а впереди у меня еще Керзоны разные, да Чемберлены, да синдикаты, да картели, да анархия производства, - он таких слов и не слыхивал, а по этой системе все годится. Тут ведь не смысл важен, а придание смысла. Десятая минута идет - а у меня и стопу нет. Я, может, и на сорок минут развел бы я всю эту канитель, как вдруг входит в каюту Саша Грибов, наш комсомольский вожак, - услышал и замер у дверей. И точно, картина необыкновенная: сидит их комиссар в расстегнутом кителе и такое с азартом из себя выпускает, что прямо сейчас беги к телефону и звони в контрольную комиссию. Я ему рукой машу, - не мешай, мол, тут дело серьезное! - а у него глаза круглые и лица на нем нет.
Я на часы покосился - одиннадцать минут полных, и Помпей совершенно убитый сидит. Повысил ещё немного голос, дал прощальный раскат в метацентрическую высоту и в бракоразводные электроды - и отдал якорь.
- Ну, как заклад, Помпей Ефимович? - спрашиваю.
- Что же, - отвечает. – Перекрыл ты меня, Василий Лукич. Матросское слово верное.
- Значит будем вместе Красному флоту служить?
- С таким комиссаром, - говорит, - служить за почтение. - Только скажи по совести, товарищ комиссар, как ты эти слова в себе удерживаешь? Неужто никогда не тянет прорваться?
- Есть, - говорю, - еще такое слово, Помпей Ефимович: дисциплина. Сказал себе не выпускать их - вот и не выпускаю. И вы, как старый матрос, дисциплину знаете, так что коли про неё вспомните - и вам легко будет.
И точно - с тех пор Помпей Ефимович нашел способ подбодрять народ и веселить его на работе без полупочтенных слов.
И вот оглядываешься теперь на капитанов третьего и второго ранга, а иной раз и адмирала увидишь, - которые через его, Помпея нашего, золотые руки прошли – славных моряков он вырастил.
А у меня, по правде сказать, после этого состязания трое суток в горле разные слова стояли. Начнешь на собрании речь говорить - в спохватишься: чуть-чуть в архистратига Михаила и в загробные рыданья, всегда животворяще господа, не свернул. С трудом я эту заразу в себе ликвидировал.»
Л.Соболев. "Морская душа" (в сокращении – В.Е.)